В ночь на 1 января 1995 года Российская армия начала штурм Грозного. О том, как иностранные журналисты работали на первой большой российской войне, вспоминает бывший руководитель московского бюро британской телерадиокомпании BBC Крис Бут.

«Значит, это кому-то выгодно…» — это был единственный стандартный ответ на любой вопрос, который мы задавали. «Почему бои идут в этой части Грозного?». «Почему подпольные нефтяные качалки продолжают работать во время бомбёжек?». «Почему чеченцы покупают оружие у военных?».

— Значит, — пожилой чеченец на окраине Самашек или молодой прыщавый солдат-призывник на блокпосту одинаково пожимали плечами, закатывали глаза вверх и многозначительно поднимали палец. — Значит, это кому-то выгодно…

Эта фраза, как мне кажется, стала тогда главным символом ельцинской России. Она позволяла объяснить любое событие и заодно показать себя человеком, знающим тайные пружины принятия всех решений. Хотя на самом деле об этом не знал никто.

И ещё одна фраза сопровождала нас с самого первого дня в Чечне. «Вы только правду рассказывайте!» — кричали нам и русские, и чеченцы, стоило только притормозить и открыть дверь машины.

Журналист Крис Бут (крайний справа) со своими коллегами из Associated Press. Грозный, 1995 год.

Для командировки нам досталась тёмно-вишневая «Нива». Информационное агентство Associated Press поделилось с нами большими наклейками со своим логотипом, которые мы немедленно разместили на дверях и капоте машины.

Ещё одним украшением стали огромные буквы TV, собственноручно нарезанные из изоленты. Произведением этим мы поначалу гордились, но потом выяснилось, что латинская аббревиатура информационного агентства читается по-русски, как «А» и «Р», так что в ответ на вопрос «Откуда вы?» мы обычно сообщали, что работаем на «Армянское радио».

Как ни странно, это объяснение устраивало почти всех. В 1995 году и русские, и чеченцы вполне допускали, что в Ереване может работать станция под таким названием, которая и отправила освещать эту войну англичанина и татарина с большой профессиональной телекамерой.

Кстати, о мотке широкой изоленты, из которой мы вырезали буквы, нужно сказать отдельно. В то время это был главный инструмент, так что в кофрах любой телегруппы и в багажнике каждой машины, которую использовали журналисты, можно было всегда найти пару мотков этой изоленты.

С её помощью чинили сломавшееся оборудование, использовали вместо бинтов и повязок. Но сначала обязательно обклеивали свои машины надписями PRESS и ТV.

Эта практика закончилась где-то посередине между первой и второй чеченскими войнами. Местные бандиты тогда вовсю занялись торговлей людьми, а журналисты превратились чуть ли не в главный объект похищений.

Так что надпись TV на машине заметно усиливала шансы на то, что ты пропадёшь в районе горного чеченского села, а вскоре в твой московский офис придёт посылка с маленькой видеокассетой формата Hi8, на которой будет записано твое обращение к коллегам.

Одну из таких кассет нам принесли году в 1997-м. На темноватой съёмке был американский миссионер, обросший бородой и совершенно седой. Его уже давно держали в подвале, и на видеозаписи он просил тех, кто его знает, заплатить за него выкуп, иначе он сначала лишится пальца, а затем и жизни. Уже в следующую секунду, без всякого монтажа, ему медленно отрезали мизинец.

Миссионера потом отпустили, мы записали с ним интервью, но это так и не попало в новости Би-би-си. Вскоре после этого мы получили еще одну кассету с Северного Кавказа, на которой российскому солдату перерезали горло.

Это было снято еще до того, как изобрели систему автоматической стабилизации видео-съёмки, но камера в руках неизвестного «оператора» ни разу не дрогнула.

Оператора, с которым я работал, звали Вадик, и он был из Астрахани. Мы довольно часто ругались, но особенно Вадик ненавидел меня, когда я сидел за рулем тёмно-вишнёвой «Нивы».

Дороги в Чечне тогда и правда были ужасные, но некоторым нашим коллегам приходилось хуже нас. Одно из телевизионных агентств, например, решило, что для работы на войне лучше всего подойдут «Жигули» — «четвёрка».

Её тоже обклеили буквами TV, нарезанными из изоленты, а для того, чтобы радио включилось само собой, нужно было всего лишь посильнее хлопнуть дверью.

Проездив по чеченским дорогам два года, я считал себя большим экспертом по поведению на войне. И лишь несколько лет спустя, во время специального курса в Лондоне для журналистов, работающих в горячих точках, с удивлением узнал, что познания, которыми я так гордился, совершенно бесполезны и взяты мной из американских кинобоевиков.

Как выяснилось, дверь машины, например, за которой мы так часто прятались от обстрелов, совершенно не защищает от пуль. Выслушав мою историю о бегстве из района консервного завода, который накрыло артиллерийским огнём, инструктор на курсах переспросил, действительно ли мне пришлось раз семь разворачивать машину для того, чтобы выехать под огнём на единственную дорогу. Я сокрушённо признался.

«Машину, — укоризненно сказал британский инструктор в белой рубашке и галстуке, — нужно всегда парковать носом в направлении возможной эвакуации». Пришлось с ним согласиться.

Все эти инструкции, правда, совершенно не относились к информационному агентству Reuters. C самого первого дня они привезли в Чечню настоящие бронированные внедорожники, так что спокойно могли прятаться за открытыми дверями своих машин.

Как и любой оператор, Вадик, если не ворчал по поводу моего неумения водить «Ниву», все время искал «картинку покрасивее». В самом начале января, в разгар боёв за Грозный, мы решили, что пришла пора запечатлеть хоть одно сражение во всех подробностях.

В центр города въехать было почти невозможно, так что для съёмок мы выбрали недостроенный многоэтажный дом на окраине. Крыша у него уже была, а вот лестниц не было, но мы как-то умудрились забраться наверх.

Вадик едва успел поставить камеру на штатив и принялся выбирать план для первой съёмки, как мы услышали тонкий свист, а затем миномётный заряд разорвался в сотне метров от нашего здания.

Следующий залп лёг уже перед самым подъездом дома, а когда раздался третий разрыв, мы уже кубарем катились вниз, не замечая отсутствия лестницы.

Краем глаза я успел заметить, что площадки между этажами были усыпаны гильзами и пустыми магазинами от винтовки Драгунова. Выбранный нами недостроенный дом был, по всей видимости, уже давно облюбован чеченскими снайперами, и миномётчики об этом прекрасно знали. Да и Вадика с его большой камерой на штативе издалека можно было легко принять за стрелка с ручным гранатомётом.

Мы запрыгнули в машину и, отъехав пару сотен метров, попробовали забраться на крышу ещё одного здания. Но миномётчики поджидали нас и тут, и первый же заряд разорвался перед домом, как только Вадик выставил штатив на крыше.

Пришлось срочно менять дислокацию. Мы решили ехать в Черноречье, единственный район на окраине, который в то время ещё вроде бы удерживали чеченцы.

«Ниву» припарковали во дворе, окружённом ещё вполне целыми «хрущёвками». Артиллерийская канонада не прекращалась, разрывы снарядов громыхали всё ближе. В самом центре двора, в детской песочнице, молча и сосредоточенно копался какой-то подросток. По двору бегали женщины, укрывая головы платками.

Как нам объяснили, чеченцы покинули этот район несколько дней назад, так что куда и зачем стреляют армейские батареи, развёрнутые в нескольких километрах от Черноречья, не знал никто.

Очередной артналёт мы переждали в первом попавшемся подъезде, а потом просто начали стучать во все двери. Одну из них открыла бледная как полотно женщина и пригласила нас войти.

В гостиной в инвалидном кресле сидел пожилой мужчина. На его пиджаке поблескивали медали ветерана Великой Отечественной войны. В самом начале той войны и русские, и чеченцы считали, что боевые награды станут дополнительной страховкой и защитят их, если кто-то ворвётся в дом.

Мужчину звали Николай. Он сказал нам, что очень боится, и что у него есть родственники в Кизляре. Его жена (кажется, её звали Раиса) говорила, что уехать они никак не могут, потому что у неё есть очень ценные ковры и она не хочет оставлять их ни бандитам, ни солдатам.

Эти уговоры продолжались всё время, пока мы несли Николая в его кресле вниз, к «Ниве», припаркованной во дворе. На лестнице я позвонил в Лондон, и наш редактор сказал, что если мы снимем всю эту историю, то он даёт разрешение вывезти семью в Кизляр.

Но нас было только двое, и Вадик не мог одновременно нести Николая и снимать. Так что про распоряжение лондонского редактора мы сразу забыли. Уже у дверей машины ветеран расплакался. Он всё время говорил жене, что вот, чеченцы ушли, а сейчас придут солдаты и всех убьют.

Но Раиса настаивала на своём, убеждая его, что не может просто так бросить ковры… Нам пришлось уехать. На прощанье Николай долго вытирал слёзы и махал рукой в сторону жены. «Вот дура-то, — тихо приговаривал он. — Вот дура…»

Через несколько дней мы ночевали в Грозном. Всех разбудили гул самолётов и частый грохот ракетных разрывов. Кучка журналистов, с трудом протирая глаза, выбежала на улицу.

Как оказалось, во время налёта несколько бомб угодило в нефтеперерабатывающий завод, так что весь горизонт полыхал багровыми отсветами. А ракеты разрушили несколько жилых домов на центральной улице Грозного.

Внешние стены рухнули, и было видно, как в одной из квартир на втором этаже из под обломков выбрался покрытый пылью мужчина. За его спиной переливалась гирляндами новогодняя ёлка.

Когда я вернулся в Москву из этой командировки, в офисе меня ждал официальный факс из пресс-службы правительства Российской Федерации.

В бумаге со ссылкой на вице-премьера Олега Сосковца сообщалось, что государственные структуры начали сбор одеял и продуктовых наборов и что всё это будет доставлено гражданским лицам в Чечне.

Ещё в одном абзаце неизвестный сотрудник пресс-службы уточнял, что на самом деле жилые дома в центре Грозного взорвали боевики для того, чтобы выдать это за последствия авиаударов.

Источник: http://oper-1974.livejournal.com/511257.html